Интервью опубликовано в журнале «Город Женщин» в марте 2006 года

Девушка и смерть

35-летний писатель Павел Вадимов начал писать роман «Лупетта» в «раковом корпусе» городской больницы и публиковать его в интернете. Роман стал знаменитым, а писатель выжил.

Саша Денисова

Фото: Ксения Николаева

Мне эту книжку продавец подсунул с ремаркой «очень жизненно». Буквально на первой странице выяснилось, что все наоборот – очень смертельно.

Бывают книжки, после которых, как писал Бродский, «просыпаешься с изменившимся лицом». Уж сколько, казалось бы, о любви и смерти написано, что и никакого лица не напасешься, но роман «Лупетта» петербуржца Павла Вадимова все-таки на лице обязательно отразится. Причем автор рифмует затасканную «кровь-любовь» прямо зверски, безо всякой поэтической приблизительности. Любовь героя зовется Лупеттой (волчонок по-итальянски), а смерть – Лимфомой (причем рак у героя нехороший, с выживаемостью, не превышающей одного года). И если любовь с Лупеттой можно выдумать, наврав с три короба, то роман с Лимфомой излагать нужно близко к тексту. И сразу понимаешь, что Вадимов ничего не выдумывает и вместе с героем изучил повадки рака лимфатической системы на собственной шкуре. Потому как невозможно выдумать детали вроде того, что при раковых опухолях укус комара становится невыносимым, а после химиотерапии даже любимый вишневый табак отдает вонючей жженой тряпкой.

Роман, и это еще одна его удивительная черта, был написан в ЖЖ (Живом Журнале) и специально для него. «Случилась такая петрушка – мне поставили «нехороший» диагноз и сказали, что шансов мало. Я провалялся год с перерывами в больнице, потом дело пошло на поправку. В самом конце уже, когда волосы еще не выросли, но ремиссия уже наступила, меня что-то пробило на такую вот книжку. Я писал по главе в неделю и выкладывал ее в Сеть. Так продолжалось полтора года». За «хроникой объявленной смерти» в интернете следили – за это время у Вадимова, пережившего к тому моменту шесть химиотерапий, появились сотни преданных читателей. (Представьте себе, с какими вздыбленными волосами ждали следующей главы первые читатели «Лупетты» – нужно же было не только продолжение, но и банальное подтверждение, что автор не помер!) В этом смысле и роман, и опыт в Живом Журнале уникален. Но, несмотря на откровенность и пульсацию дневниковых монологов, на горячечность виртуальной подачи, «Лупетта» все же абсолютно точно выстроенный, выверенный и талантливый роман, а не Сетература. Когда вещь была написана, воцарилась булгаковская пауза, после чего «на зверя» чередой пошли крупные издательства. И стали думать – все-таки автор молодой, новый (Вадимов до этого ничего не писал, экономист по профессии). Первым придумало печатать роман издательство «Рипол»: «Лупетта» вышла в свет в декабре. Сейчас издан дополнительный тираж (популярность растет), а еще книгу переводят на французский. И хотя в издательствах непонятному женскому имени сопротивлялись и пытались назвать роман беспощадной «Лимфомой», Вадимов настоял на своем. На любви. Его герой, как и сам писатель, выживает. Потому что есть что-то, что спасает. И от чего меняется лицо у читателей некоторых книг. Об этом Павел Вадимов рассказал в интервью «Городу женщин».

– Насколько автобиографична твоя книга?

– «Лупетта» – не автобиография. Ее можно было назвать экспериментом на тему autofiction (буквально «самовыдумывание»), когда мысленно смотришь на себя глазами другого, смешиваешь вымысел и реальные факты. Но в какие бы одежды ни рядился герой романа, меня с ним объединяет как минимум одна деталь. Это – диагноз, рак лимфатической системы, то бишь неходжкинская лимфома, которая вволю полакомилась нами обоими, и еще не факт, что наелась досыта. Можно сказать, что я породил лирического героя, по-мичурински привив ему свою болезнь... Честно скажу, не хотел я писать никаких романов. Но я попал в литературную ситуацию. Книга зудела во мне так же, как до этого опухоль. И мне ничего не оставалось, как выдавить из себя все это.

Ведь что происходит с моим героем? Во-первых, он теряет свою любовь. Во-вторых, умирает (пусть даже не насовсем). Многие из тех, кто берет мою книгу в руки, тоже хоть раз в жизни теряют свою любовь. И тоже – раз в жизни (уже без всяких «хоть») умирают. Как иронически заметил один из первых читателей романа писатель Дмитрий Быков, по большому счету неважно, выжил Вадимов или нет. Ведь рано или поздно и автор умрет, и его лирический герой умрет, и все критики романа умрут, и читатели, как это ни печально, тоже. И если читатель «Лупетты» ставит перед собой вопрос о ценности жизни, каждого прожитого дня, вопрос о подлинности чувства в каком-то новом разрезе, значит, как это принято говорить в шаблонных предисловиях, я написал роман не зря.

– Допустим, благодарные читатели ярких книг о любовной катастрофе найдутся всегда. Но всем ли захочется читать о катастрофе тела, о том, как рак пожирает твоего героя и его соседей по палате, да еще со всеми, извини, анатомическими подробностями?

– Да, я знаю, что вступаю тут на зыбкую почву. Голливудские улыбки глянцевых журналов и гримасы смерти трудно уживаются на одних страницах, что и говорить. Когда самое страшное, что можно себе представить, это авитаминоз и целлюлит, рак крови становится персоной нон грата. Болеть раком сегодня «не позитивно». И онкобольной, прежде всего, попадает за грань мира «успеха». После чего обитатели этого мира, если они, конечно, не друзья и родные несчастного, стараются его не замечать, чтобы не замарать себя печатью смерти.

Да, в приличном обществе разговоры о смерти считаются свидетельством дурного тона. Но я и не собираюсь утверждать, что с этой точки зрения моя книжка приличная. Нет, она очень даже неприличная. Более того, она просто ужасно неприличная, страшнее порнографии, ведь она без зазрения совести тычет читателя носом в его – да, да, в его собственную смерть, вне зависимости от еще неизвестного анамнеза. Любой приличный человек должен, да куда там должен, просто обязан отшвырнуть этот дешевый эпатаж как можно дальше с плохо скрываемым чувством брезгливости. Но те, кто не считает разговоры о смерти чем-то ужасным, находят в «Лупетте» какие-то важные для себя мысли. И даже потом пишут мне письма, называя этот роман совсем даже не чернушной, а удивительно светлой книгой. Честное слово, у меня нет ни малейшего желания их переубеждать.

– А как относятся к книге «коллеги по диагнозу»?

– Сопалатники почти все умерли и ничего сказать не могли. Другие люди с диагнозом «рак» читали книгу, все почему-то считают ее очень оптимистичной. Сейчас книжка лежит в отделении, где я лечился, читают врачи, потом дадут больным.

– Что спасло тебя и твоего героя?

– Проще всего c пафосом заявить: Литература Побеждает Смерть, и моя книга тому лишнее свидетельство. Очень просто ввести всех в заблуждение, придумав, что я стал писать книгу, когда не знал, что поправлюсь, и она спасла меня от смерти. Но это враки. Спасает что-то другое, и если бы я знал что именно, получил бы Нобелевскую премию по медицине. Вот у меня в палате лежали несколько человек с одинаковым диагнозом, на одинаковой стадии. Лечение было у них одно и то же. Но одни поправлялись, а другие умирали. Более того, некоторые с совсем плохими стадиями поправлялись, а другие – с «хорошими» стадиями – умирали. Но я был бы последним идиотом, если бы сказал, что кого-то спасла литература или, к примеру, музыка.

Герой – поэт рака, да и больничная среда оказывается плодотворной в смысле поэтики: дауна-санитара, который раньше всех оказывается возле свежеумершего и увозит его в морг, кличут Хароном. Кот по кличке Рентген, доставшийся от ликвидаторов Чернобыля, всегда царапает того, кто уже не жилец. Обложившись учебниками по гематологии, отгородившись плеером с эстетской музыкой Мундога, герой ведет дневник, где пытается вывернуть наизнанку болезнь, осознать ее божественную или дьявольскую сущность. Больной верит вслед за каббалистами, что смерть, как и имя бога, можно найти в комбинациях букв. Найти и обезвредить. Он – Нестор-летописец рака: он вещает о химиотерапии в стилистике Апокалипсиса Иоанна Богослова и фиксирует коренастую палатную речь. Описывает инопланетные глаза больных девушек под выпавшими бровями. Вадимов то дурачится в монологах от лица клеток, перестающих делится, то всерьез уверяет нас, что динозавры вымерли от раковых опухолей. Удивительно, но его раковый корпус – не полный мрак, а светелка. Хотя с чего бы это? Больной выпадает из социального мира, перемещается в чистилище, где у него одна задача – выжить или дождаться смерти. Это очищенная от радостей и других забот, дистиллированная, словно раствор в капельнице, жизнь. Но, может быть, жизнь самая серьезная. Самая честная. Потому что здесь человек яснее видит суть вещей.

– Веришь ли ты, что любовь способна соскользнуть в смерть, как у тебя это в романе получается? У Петрушевской есть рассказ «Перегрев», где героиня заболевает раком после лета, в которое ее муж ушел к родной племяннице, а врачи говорят: перегрев.

– Здесь можно вспомнить классическую формулу римского права: post hoc no ergo propter hoc (после этого – не значит вследствие этого). Я уверен, что если бы эта связь существовала, проблема перенаселения долго не считалась бы актуальной. Скажем, жена наставила мужу рога – а он хлоп, заболел саркомой. Или там муж сбежал с любовницей, а у жены бабац, опухоль груди. И в геометрической прогрессии. Да если бы так было на самом деле, степень моральной ответственности в семьях взлетела бы до небес. Шуточное ли дело – знать, что твоя измена доведет любимого некогда человека до онкологической палаты! В уголовном кодексе появилась бы новая статья – «за измену». Так что я не идиот, чтобы выводить такую абсолютную зависимость. Однако нельзя и исключать возможность того, что какое-то сильнейшее переживание может запустить в нас механизм саморазрушения, который у одних, как у героини Петрушевской, заканчивается онкологией, у других – инфарктом, у третьих – петлей или сумасшедшим домом. А иногда и всем смертям назло – новой любовью, которая ломает этот надуманный механизм к чертям собачьим. Ни моя собственная биография, ни судьбы моих соседей по палате не дают мне права делать однозначные выводы на этот счет. А мой герой… Он убежден в этой причинно-следственной связи, да, но кто сказал, что он не ошибается? Да он весь роман только и делает, что лепит ошибку за ошибкой, почему бы не приписать ему еще один огрех?

– Но ведь должна быть какая-то связь между двумя героинями твоего романа – Лупеттой и Лимфомой?

– Любовь и раковая опухоль имеют одну общую черту – непредсказуемость. В онкологическом отделении никто не знает, кому лекарства помогут, а кому нет. Одни и те же лекарства при одном и том же диагнозе. Так и в любви – ты никогда не можешь быть уверен в том, что то или иное «лекарство» сработает во всех случаях. Речь идет даже не о каких-то мифических «сегодня» и «завтра», а о часах, минутах, секундах. То, что в одно мгновение рождает преданный взгляд, в другой раз вызывает скуку и отвращение. И ни о чем нельзя судить наверняка.

Почему эту книгу можно назвать событием года? Да хотя бы потому, что она кровью написана. И дело не в той порченой крови, которая несет смертоносные раковые клетки. Кровь в ней – наше время. Отношение поколения 30-летних к самой экзистенциальной в жизни проблеме – к смерти. Кровь в ней – красивый, расторопный, корчащийся язык, с которым Вадимов приходит на затоптанную лужайку любовных переживаний и по-своему, а значит, по-новому, рассказывает банальную историю о том, что человек любил-любил, а когда его предали, взял и почему-то смертельно заболел. Конечно, мы слышим и вежливые отзвуки всего, чего человечество в этом смысле надумало – от «Смерти в Венеции» и «Приглашения на казнь» до фильмов Патриса Шеро и Франсуа Озона, книг Эрве Гибера. Но слышим и голос отдельного человека, Павла Вадимова.

– Способна ли любовь близких помочь в поединке человека со смертью?

– С одной стороны, есть такая штука, как бесстыдство страдания. Известно, что больной, особенно смертельно больной, нередко становится страшно требователен к тем, кто рядом. Понятно, когда близкий человек болен, нужно забыть все прошлые обиды, ссоры и простить того, кто стоит на пороге вечности. Но если бы только простить! Больной вольно или невольно воспринимает свое страдание как право спрашивать с близких, что называется, по максимуму. Речь не идет об элементарном уходе, выносе «судна» или там смене капельницы. Я видел примеры, когда онкобольные как вампиры высасывали из своих близких энергию… Я говорю ужасные вещи, да? Как я могу в чем-то обвинять умирающих, которые достойны только сострадания? Это, наверное, чистая физиология, когда ты инстинктивно стремишься за кого-то ухватиться, прежде чем ухнуть в пропасть. И те, за кого ты хватаешься, не имеют права тебя оттолкнуть. Но знаешь, шесть курсов химиотерапии убедили меня в том, что такая помощь на фиг не нужна. И если у тебя все плохо, лучше от выпрошенной поддержки не будет. Бесстыдство страдания вызывает у меня отвращение; и не важно, идет речь о «низком» любовном страдании или о «высоком» страдании умирающего человека. Надо уметь уходить достойно.

С другой стороны, понятно, что смертельная болезнь – это такая лакмусовая бумажка для близких. У меня в книжке есть рассказ о том, как парень бросил девушку, узнав, что она заболела раком. Когда узнаешь такой диагноз и хватаешься за близкого человека, как за соломинку, а он тебя бросает, это страшнее, чем предательство. Жаль, что когда клянутся быть вместе и в горе и в радости, никогда не уточняют, в каком именно горе. И потом там звучит вопрос: а если твоя половинка заболеет, да не гриппом каким, а вот, допустим, раком, ты как себя поведешь? Будешь вместе до конца, при любом раскладе, стиснув зубы, или сломаешься, как сгнившая ветка? На мой взгляд, это очень важный вопрос, и если вы хотите проверить свои чувства, задайте его себе и сразу все поймете. Но только сходите на экскурсию в ближайшую онкологическую больницу.

– Твой герой с помощью гематологических учебников пытается выявить подноготную болезни. Приводят ли эти расследования твоего героя к какому-то выводу?

– В больнице каждый убивает время по-своему. На первый взгляд это кажется бредом: как можно «убивать время» в палате смертников, когда всегда можно найти столько важных дел перед тем, как отправиться в последний путь? Человек, отгадывающий кроссворды на пороге смерти, – это не красивый парадокс для моего романа, а совершенно типичная картина. Мой герой просто-напросто выбирает свое занятие в «зале ожидания поезда по имени Смерть», как он пафосно называет свою палату. Один из его соседей без устали разгадывает кроссворды, другой так же истово молится, третий воображает себя Агасфером, четвертый кормит воробьев, но все они, в общем-то, находятся в равных условиях, с точки зрения вечности.

Конечно, может возникнуть вопрос: какого черта я тогда все это написал, если не предлагаю варианта спасения, пусть даже иллюзорного? К примеру, взял бы мой больной и нашел в одном из массивных гематологических фолиантов каббалистическую формулу спасения, мантру, с помощью которой все набухшие лимфоузлы рассосались бы? Но я не собирался писать фантастический роман. Хватит того, что мой герой выжил, причем не благодаря своим алхимическим штудиям, а вопреки им. И когда люди с ремиссией после рака благодарят меня за «удивительный оптимизм» «Лупетты», мне уже нет дела до обвинений в нагнетании «чернухи».

Что же касается выводов, к которым пришел не герой романа, а его автор... Самым страшным выводом был язвительный вопрос: «Ну и что?» Ну, заболел, ну чуть не помер, ну поправился, дальше-то что? Может, в Бога уверовал? Если бы! Может, жизнь стал больше ценить, природу там, зверушек, цветочки?... Да ничего подобного. Есть люди, которых сильные потрясения, близость смерти и прочие катаклизмы полностью преобразуют, неважно, ломают ли об колено, превращая до конца дней в овощ, или, напротив, заряжают какой-то кипучей энергией. А есть те, кому что рак, что чума, проказа – как об стенку горох. Оказалось, что я принадлежу к классу горохоголовых. Правда, в моем случае горох ударился о стенку и отскочил рикошетом – в виде вот этой самой книжки.

Почему-то герой куда меньше боится смерти, чем любви. Любовь вводит его в состояние коматоза. Симптоматично для целого поколения то, что тридцатилетний умник, инфантильный интеллектуал робко влюбляется в 18-летнюю девчушку. Несмотря на замусоленный донжуанский список в заднем кармане джинсов, герой, как конченый трубадур типа Петрарки, убежден, что ожидание близости сексуальнее ее самой, а настоящее чувство питается бесконечными отсрочками. Естественно, такая поэтическая волокита заканчивается трагедией и при этом держит читателя в постоянном лирическом напряжении. Лупетта – это идеальная возлюбленная, потому что ее, совершенную и недостижимую, придумывает сам герой. Недаром у нее нет банального имени. Она – не та, выплывающая из набора романных фактов наивная девочка, во всем еще полагающаяся на маму и не осознающая, что шляться с престарелыми магнатами по казино, да еще на глазах у любимого, нехорошо как-то. Очаровательное неведение, а не только удачное имя да еще парочка-другая совпадений роднит эту неосознанную прелестницу с набоковской Лолитой.

– Любовь развивается по тем же законам, что и болезнь?

– В романе я цитирую философа Батая: «Любви нет, или же она существует в нас как смерть, движение стремительной утраты, быстрое соскальзывание к трагедии, остановимое только смертью». Но всегда можно, как альпинист, запастись всякими там крюками, ледорубами, подстраховаться как-нибудь, да? И когда почувствовал, что все, пошло неуправляемое скольжение – раз! – и зацепился каким-нибудь крюком за камень, стало быть, спасся. Беда лишь в том, что для некоторых весь кайф-то и заключается в этом неуправляемом скольжении без ледорубов и страховок, вне зависимости от предполагаемого финала. Тогда да, это болезнь, иногда смертельная, иногда не очень. Все зависит от крутизны горки. Но это не значит, что всякое чувство, называемое человеком «любовью», опасно как смертельный вирус. Никто не мешает посыпать горку песочком, дружно взяться за руки и не спеша спуститься по склону, наслаждаясь альпийским пейзажем. Как говорится, жить долго и счастливо и умереть в один день. Но мне такой сюжет почему-то неинтересен.

И еще один нюанс. Наверное, каждый, кто искал в этой жизни «настоящую любовь», в глубине души испытывал сомнение в ее существовании. Но парадокс в том, что если каждый раз сомневаться, ждать какого-то знака свыше или там других неопровержимых доказательств, это дело заранее обречено на провал. Любить, как и веровать, можно только во имя абсурда, в противном случае есть риск потонуть в болоте сомнений и рефлексий, что, собственно, и произошло с моим героем. Любимого человека можно обожать, боготворить, ненавидеть, презирать, возносить до небес или мешать с грязью, но ничто и никогда не развеет твои сомненья в подлинности чувства, если ты хоть раз вляпался в это болото. Поэтому я, в отличие от героя романа, ни в чем не виню ту, чье имя стоит на обложке.

На главную страницу